На вокзале города Нальчик двое парней и девушка – на скамейке с лыжами. И я иду в нерешительности – где взять билет на местный поезд? До него несколько минут. Меня окликнули и показали, где касса. За этим поездом я бежала – сердце вон – с рюкзаком и лыжами, как за судьбой! Успела.
Понеслась история, финал которой сквозь магический кристалл никто из нас не прозревал.
Меня взяли в компанию; нам от двадцати до тридцати, а время между 60-м и 70-м годом. Сергей немного старше – фронтовик, Шура, Эночка (Энергия то-бишь) – научные сотрудники ИОХа, я – помладше, со студенческой скамьи (примкнувший к ним Шепилов – шутили. Теперь шутку не понять). Шутили и смеялись без конца: потребность хохотать была. Над кем? Над нами, девушками. Стремились мы все в альплагерь «Алибек».
К тому моменту уже известны стали «физики и лирики». Друзья мои хоть и не физики, а химики – не суть – все были лирики (писать их можно было в одно слово). Сердце пело, все остальное рвалось куда-то вверх. Духовных высей мы не знали в своей юности и не слыхивали об них, ну, хотя бы в горы, хотя бы из-под низкого потолка городской жизни. И вот оно солнце, и вот оно небо, и вот он безумно блистающий снег! С нами наши кумиры: Окуджава (лишь кто-то строчку скажет, три нотки напоёт - подхватывают); узнавши Галича, мы стали просто другими, мы изменились; Новелла Матвеева нас околдовала нездешними стихами и музыкой. Ради нежности звали мы её Матвеллой.
И вот мы в лагере. Как птичий хор, молчать не в силах, так пели мы, играли на гитарах и в каждой хижине, и в каждом закутке. А в нашем скворечнике на четыре койки вплотную – тут теснота, и теплота, и песни – Шура Дулов поёт свои. Народ валит к нам, а мы – причастные – на наших кроватях сидят по семь человек, мы дарим по счастью – каждому – быть здесь! И заполночь.
А поутру своим читала я стихи. Нет, не свои. Было время откапыванья кладов. Я откопала Северянина. Читаю им и с модуляцией, с жестикуляцией. Им только бы смеяться! – Грезэрка! Эксцессерка! – ха-ха-ха. Боа из кризантем! – и валятся на койки. Шурка дразнится, поднявши брови и сложив рот узелком, он напевает:
                                                                             День алосиз. Лимоннолистный лес
                                                                             Драприт стволы в туманную тунику.
                                                                             Я в глушь иду, под осени berсeuse,
                                                                             Беру грибы и горькую бруснику.
                                                                             Кто мне сказал, что у меня есть муж
                                                                             И трижды овесененный ребёнок?..
Ха-ха-ха! – заливается.
Не худо сказать о том, что ко времени нашей встречи трое из нас уже поспешили свить свои гнёзда, и в них были кладки, но ведь и птицы поют, не могут остановиться, хоть и есть гнездо законное! На соседнем дереве можно спеть? И вот звучим от самого Домбая до Сулахат и Сунахет и Софружду. И что нетрудно догадаться, влюблялись мы и до безумия, но были платоническими те безумья. А Шура Дулов был над этим всем, мы на него не посягали, он был общим достояньем. И было настроенье и чувство утра жизни. Но было в той истории ещё другое утро: как будто на смех – в столовом корпусе известное произведенье «Утро Родины» и на всю стену: товарищ Сталин из Кремля, привычно ручку заложив за борт шинели, смотрел на восходящую зарю.
Я, чувствуя несоответствие того и этого утра, пораньше встала – на заре (как Сталин) и, взгромоздив себя на стул, стул на стол, забила в нос Вождю пивную пробку, и шариковой ручкой ещё и надругалась, как могла придумать. Усы ж не подрисуешь, есть и так. И, спрыгнув вниз, ещё успела прилечь к себе под одеяло. Лагерь спал.
Когда пошел народ на завтрак, то оборачивались, взглядывали и дальше шли, не зная, как себя вести – необычайный случай… А Шурка похохатывал, качая головой, свои-то догадывались. Там был один такой в годах – пижон, и похвалялся заграничной экипировкой – «из Шемани привёз» – корреспондент, Василий он, фамилии не помню. Он поднял крик, вонёжь, влез на стул, пытался батистовым платком содрать, стереть, но тщетно, увы, увы… И «Утро» быстро сняли. Хоть это были и шестидесятые, но…
А наше славное житьё всё так же продолжалось. Мы пели хором Дуловские песни, и он смеялся. Он так умел смеяться, как никто. Всю жизнь он так смеялся до конца.
В Москву вернулись, вскоре подкатило 15 мая, день рожденья – чей, угадай, читатель! А сколько химиков и лириков и физиков сбежалось! Всё заходило ходуном…
Ну, а над тройкой нашей с длинною судьбою флаг с острия Белалакаи срывался снежно-радужный, сиял, сиял, сиял.

Е. Арманд