Наш Шурка и «коммуна»


1943-44 учебный год был поворотным в судьбе московских школьников. Во-первых, вместо прежних оценок «отлично», «хорошо», «посредственно», «плохо» и «очень плохо» ввели цифровые от 5 до 1. Это еще полбеды. Во-вторых, школы разделили на мужские и женские – это уже было много хуже. В-третьих, весной и летом 1943 года москвичи возвращались из эвакуации. В центре Москвы было много школ, но к концу лета обе школы, мужская и женская на Пушкинской улице (Б.Дмитровка) оказались переполнены. На Малой Дмитровке (с 1944 г. – улица Чехова) и в прилегающих переулках было не меньше пяти школ. Поэтому вновь прибывших распихивали по этим школам, не считаясь с местом проживания.
Мы познакомились с Шуркой Дуловым, когда учились еще в 9-м классе, голодной осенью 1947 года. Друзья звали его Шуркой, и мы тоже. Жил он с мамой в большой коммунальной квартире в маленькой узкой комнате. В ширину, рядом с дверью умещались контрабас и спинка кровати. Вдоль «длинной» стены кровать, кушетка и между ними – «славянский шкаф». Вдоль другой длинной стены – проход к окну, около которого маленький стол (он же письменный, он же обеденный). Мама – Бэла Ефимовна – невысокая, близорукая, работала фармацевтом. Умерла она рано, Шурик еще учился в университете, в 1952 году.
Мужская школа №636 была совсем близко от его дома, на ул. Чехова в угловом проходном дворе. Второй выход из двора – в Успенский переулок, где через дорогу во дворе в старом трехэтажном здании ютилась женская школа № 169. По дороге в школу два мальчика познакомились с двумя девочками. В школу они в тот день не попали. В ноябре 1947 г. сколотилась компания мальчиков и девочек из этих двух школ. Ареал обитания друзей оказался довольно большим – от Каляевской (сейчас Долгоруковская) до Кузнецкого моста и Камергерского пер. в длину и от ул. Горького (ныне Тверская) до Петровки и Каретного ряда – в ширину, включая почти все переулки. Вскоре эта компания стала «коммуной».



Выделялся ли Шурик на фоне горластой, веселой, одетой неизвестно во что оравы? Конечно, выделялся. Во-первых, у него был контрабас (в списке учеников 636 школы, приглашенных на выпускной бал 169 школы против фамилии Дулова стояла характеристика – «музицирует на контрабасе»). Он учился в музыкальной школе на Пушкинской площади во дворе так называемого «Дома Фамусова». В школу пришел сам, с точки зрения преподавателей, уже великовозрастный. Инструментов дома не было, предложили контрабас. Согласился. Носил ли он его на занятия или в школе играл на другом, не помним. Гитара появилась позже. Во-вторых – пел. Впрочем, петь мы все любили. Одни пели плохо, другие совсем плохо, кое-кто ничего, даже хорошо, а кое-кто так себе. Но пели всегда – когда собирались, когда гуляли. Шурка пел по-настоящему. Иногда романсы, иногда арии, а иногда… «По улице шагает веселое звено, никто кругом не знает, куда идет оно…» Чуть позже появились его собственные песни: «Мы клопы, кровь наш кумир, на колени бросим мир…» и т. д. До сих пор дрожь пробирает и не хочется вспоминать до конца. Мы считали ее гимном коммуны и всегда орали отчаянно громко. А вот другая была поспокойнее:
                                                                                       «Живу я далеко,
                                                                                       Я прибыл с востока,
                                                                                       Чтоб только тебя увидать,
                                                                                       Клянусь я Кораном
                                                                                       В гареме у хана
                                                                                       Прекрасней тебя – не видать»,
– дальше не вспоминается.
Шурка сочинял стихи. К сожалению, школьные стихи нам найти не удалось.
Запомнилось: на углу Дегтярного и Чехова, буквально в двух шагах от дома Дулова, магазин «Молоко». Еще один такой же магазин на Пушкинской, недалеко от проезда Художественного (теперь Камергерский). Шурка за молоком ходил на Пушкинскую. Дело в том, что на Пушкинской жили знакомые девчонки из 169 школы. Рослый, широкоплечий, размеренной походкой с высоко поднятой головой шествовал он в обнимку с неполной трехлитровой банкой молока к себе в Дегтярный, мимо окон подруг. Девчонки с Пушкинской, конечно, ходили за молоком в Дегтярный.
Учился Шурка легко. Любил литературу, с интересом писал сочинения, никаких проблем с математикой. А вот про химию никаких разговоров не помню. Школу окончил с золотой медалью. Любопытно, что имена медалистов мы узнали только на выпускных вечерах, которые в 169 и в 636 школах были в один день. Мальчишки получили аттестаты и пришли к девчонкам танцевать. Шурик небрежно бросил: «У нас с Сашей по золотой, у Мишки – серебряная». Вундеркиндом он никогда не был, «ботаником» (как сейчас определяет молодежь отличников) – тоже. Любил шутки, розыгрыши. Как-то увидел объявление то ли о продаже, то ли о пропаже собаки с номером телефона. Тут же ничего никому не сказав, разыскал в кармане гривенник, позвонил из автомата и невозмутимо попросил передать трубку товарищу Доберман Пинчеру.
Шурик был красивый мальчик, с умными выразительными глазами. В старом альбоме, сохранившемуся благодаря летописцу коммуны ВИГСу (В.Сыркину), один из листов посвящен Дулычу (10 класс – 1 курс МГУ). Внимательно вглядываешься и поражаешься изменчивости его лица, при отсутствии какой-либо позы. Серьезный, ласковый, насмешливый, умный и не очень, а может просто растерян из-за галстука, внимательный, грустный и, наконец, «лысый». Ковычки потому что это тоже выражение лица – скорее вопросительно встревоженное. Он еще не облысел. Он просто как-то летом остригся наголо. Зачем, почему… Скорее всего он и сам не знал, может примерял новую прическу на всякий случай, но очень гордился этим «смелым» поступком. Шурка вообще был гордый и скромный.


Собственно «коммуной» сначала назвала себя женская часть компании весной 1948г. Мы объявили себя врагами городской цивилизации, поэтому ездили в трамвае, не держась за поручни, и присвоили коммуне имя Льва Николаевича Толстого. Одна из наших мам на лето сняла нам маленькую пустую горницу в деревне Сальково под Звенигородом, недалеко от санатория Академии Наук. Восемь девчонок с перекинутыми через плечи мешками-наматрасниками, в которые были загружены «личные» вещи и продукты (того и другого было мало) прошлись пешком до Белорусского вокзала, доехали до Звенигорода и добрели до своей деревни. Сначала к нам отнеслись настороженно, но мы вели себя скромно, и на нас перестали обращать внимание. Через некоторое время к нам приехала мужская часть компании, все прилично одетые, чуть ли не при галстуках. Мы их выдали за студентов и сняли для них комнатку. Они тоже объявили себя коммуной «Слегнэ-Скрам» (читай наоборот: «Маркс-Энгельс»). Шурка в это время работал вожатым в пионерлагере и приехал в Сальково чуть позже. К тому времени «Слегнэ-Скрам» уже голодала, посуда не отмывалась, так что нам приходилось мальчиков подкармливать, в основном кашами. Сообразительный Дулов сразу попросился к нам. Мы, девчонки, устроили Шурку в углу у стенки, около двери. Он вел себя очень тихо, и мы часто, не обращая на него внимания, болтали о своем, девичьем. Постепенно он стал полноправным членом женской коммуны, по крайней мере, всегда был накормлен.
Чтобы представить время и возможные последствия нашего легкомыслия стоит рассказать о реакции родителей на наши шутки. Мальчики рассылали коммунарам письма-треугольники с указанием отправителя – «Слегнэ-Скрам» и самодельными печатями (были случаи, когда по поводу этих писем приходили «некто в штатском). Трудно сейчас вообразить ужас отца ВИГСа, когда он увидел эти письма и дознался, что означает «Слегнэ-Скрам». Вскоре после каникул в Сальково две девочки, члены комитета комсомола школы, были вызваны в Райком комсомола, которому скоро все стало известно, по поводу названия коммуны - «что за коммуна и причем тут Толстой». Наши объяснения были приняты и, к счастью, все обошлось.
Коммуна переживала разные этапы своего существования. Когда она возникла мы, фактически, были еще детьми. Проблемы тоже были детскими. Помнится, что в Сальково серьезно обсуждался вопрос о том, как расценить удивительное событие: В-к плюнул А-ке на пятку. В лесу у нас была любимая поляна, большая с четкой границей. Посреди росли два больших дуба. Перед одним глубокая воронка. И-ка назвала поляну «шекспировской». В год окончания школы мы выбрались туда в июне, на неделю между экзаменами и выпускным вечером. Построили большой шалаш. За водой в деревню шел тот, кто, проснувшись первым, скажет слово. Еще в 10-ом классе мы договорились встречаться в последнюю субботу октября. Встречаемся до сих пор. Шура никогда не пропускал этих встречи. Сначала наши сборища кончались плачевно для хозяев квартиры: почему-то билась посуда, ломалась мебель. Мгновенно исчезала приготовленная еда со столов. Со временем многие из нас уехали из центра. Разбрелись по разным концам Москвы. Постепенно, с возрастом, после 35, сборища коммуны проходили спокойнее. Сначала коммуна насчитывала около 25 человек. Собиралось много больше. Приводили друзей, подруг, всех, кто хотел придти.
Между нами были своеобразные отношения. Сейчас трудно представить эти отношения в большой молодежной компании. Только одна пара попыталась объединиться, родили сына, но жили врозь, а потом разошлись. Трудно описать это своеобразие. Например: в 1954 г. Дулыч случайно встречает в вестибюле университета И-гу. Он окончил химфак, она геофак. Выяснив, что она не знает, где будет проводить время до выхода на работу, позвал к ребятам в общежитие, чтобы познакомиться и вместе пойти в поход на лодке. Ехать надо было следующим утром. В общежитии гостеприимно накормили пельменями, свежесваренными в чайнике, в котором потом обнаружили чьи-то носки. Женская часть компании встретила И-гу настороженно, но, быстро поняв, что у нее нет никаких посягательств на Дулова, девочки успокоились. Коммунары есть коммунары, дружить умеют.
Второй пример: ВИГС (любимец коммуны, выдумщик, художник, поэт) переходит улицу недалеко от кинотеатра «Ударник». Проезжающий автобус остановился у светофора, окно открыто, в окне голова Т-ни, выяснив, что делать ВИГСу нечего, Т-я зовет его поехать вместе с ней вожатым в комсомольско-молодежный лагерь. Выезжать надо через два дня. Водитель высовывается в свое окно, терпеливо ждет и, выяснив, что они договорились, получает разрешение ВИГСа ехать дальше.
Коммуна мужала, появились семьи, дети. Любопытно, что на традиционные сборы, как правило приходили без жен и мужей. Для нас эти встречи – были встречами с общим детством и юностью. Иногда приводили взрослеющих детей и внуков. Приняли в коммуну даже одного внука, который очень гордился дружбой с самим (!) Дуловым и ВИГСом.
Коммуна, постепенно редея, традиционно собиралась каждую осень – почти 60 лет. В день 60-ой коммуны мы выпили рюмочку с уже больным Шуркой и Машей, но все-таки выпили. На коммунарских встречах, конечно, не только пели, заранее планировали застолье, ну и конечно, без хвастовства не обходилось. Кто гордился новыми болезнями, кто успехами детей и внуков, кто пирогами, испеченными к этому дню. Шурик похвалился только один раз – новыми зубами! Но это было, когда уже почти все наши мальчики облысели естественным образом.
Нам кажется, что коммуна была частью Шуркиной жизни. Часто мы первыми слушали его новые песни. Цикл песен на стихи Н. Рубцова Дулов впервые спел на встрече специально собравшихся коммунаров. Совсем недавно, он пропел на коммуне отрывки оперы на текст Иртеньева, которую он не успел закончить. На этом заканчиваем женско-девчоночий рассказ о Шурике Дулове.

Т. Болотникова, октябрь 2010 г.