...И всё-таки песня — только средство. А цель? Ясно — стать человеком, то есть хоть в малой мере прозреть Бога. Петь — чтобы стать стать человеком, петь — чтобы быть человеком, петь — чтобы остаться человеком. Тогда, в 50-х, мы вдруг запели все сразу и пели все вместе, теперь-то понятно — чтобы сообща сохранить в неосознанном ещё абсурде живую душу. Но удивительно — в этом спонтанном дружном хоре каждый пел чуть по-своему, пел, как умел, но немножко свою песню, теперь-то понятно — чтобы стать самим собой. Человеком, но — не «как все». А как... я сам.
Анчаров запел первым. О, конечно, — в нашей невероятной бардовской песне многие запели первыми. Жора Лепский первым запел снаряжённую Павлом Коганом Бригантину. Окуджава первым запел для всех нас свои человеческие стихи. Визбор первым запел ещё не придуманные нами наши песни. Галич первым мужественно запел горькую правду нашей жизни. Высоцкий первым запел настоящий голос народа... И в кругу этих могучих запевал как-то осталось не очень замеченным, не понятым — а что же, собственно, первым запел Анчаров?
О чём — это мы знаем. В его песнях про многое спелось впервые. Про Гошу — райского десантника и про Благушу — романтическую их с Гошей родину (ещё до окуджавских военных мальчиков с Арбата), про нормального нашего психа с балалаечкой (ещё до Галича), про синий апрель (ещё до Визбора), про живое сердце кричащего танка (ещё до Высоцкого), про Циркача, коней и детей (ещё до Кима), про рассечённую по живому Родину — «за кордоном Россия, за кордоном любовь» (ещё до запетого нынче всей страной Звездинского) — да так бесхитростно, с характерными оттяжечками, так азартно или грубовато-юморно, как тогда не пел ещё никто. Но вот ведь закавыка — Анчаров первым и перестал петь свои песни! Как раз когда запели уж действительно все. Ему, видимо, важна была не сама песня. Он пошёл своей особой дорогой дальше. К себе.
Он рисовал. Для себя (художники-профессионалы вряд ли признают его коллегой). Он писал пьесы и сценарии (считают ли его своим драматурги?). Он публиковал повести (приглашён ли он на писательский Парнас?). Так к чему же стремился, что искал (нашёл?) Анчаров в своём особом духовном странствии? Ну уж, конечно, не «гордое одиночество», не высокомерную обособленность от людей и мира — хоть корень у него и «анчаров», и он воистину один такой, но вовсе не «стоит — один во всей вселенной». Общительный и обаятельный, он был по-настоящему (с одного взгляда понимал каждый) любимым и любящим мужем и отцом. Но свой, не усыпанный розами путь, дорогу свою к Богу он должен был осилить сам, в одиночку. Как его Органист — один, а не в паре с кем-то и тем более не подыгрывая кому-то — открыть людям Баха.
Мы, увы, только-только начинаем пробуждаться и осознавать истинную ценность и непобедимую силу о д н о г о («единица — вздор, единица — ноль», – учил Маяковский), постепенно различая фигуры Сахарова, Солженицына, Лидии Чуковской, а теперь вдруг ещё и Станислава Фёдорова, и Вадима Туманова, и Артёма Тарасова... Один — не против всех. А — независимо. Независимо ни от чего. И — побеждает!
Конечно, каждый из наших больших бардов — сам по себе. Но мы ещё поймём и оценим — как и среди них Анчаров первым запел независимость и особость личности, как жизнью воспел духовную свободу своего выбора. Потому что именно за эти чувства, которые в нас самих были забиты, но не отмерли окончательно, мы интуитивно и полюбили песни Анчарова, этим он дорог нам и долго ещё нужен будет людям.

А. Дулов, август 1990 г.